Свежесть первых впечатлений

Профессионал, занимающийся дисциплинарной философией, владеет различными философскими техниками. Каждая техника предполагает и свой собственный язык — то, что сегодня принято именовать дискурсом.

Профессиональные навыки помогают избегать путаницы: тут вполне подходит афоризм Гегеля насчет крестьян и их коров. Горожанам, редко бывающим в деревне, коровы в стаде могут показаться в принципе одинаковыми («на одно лицо»), но крестьянин никогда не спутает Зорьку с Буренкой, он знает всех своих коров по именам. У философа тоже есть свои коровы: Бесконечное, Единое, Конкретное, Всеобщее — и он всякий раз безошибочно их окликает, подзывая к себе.

Тем не менее наблюдательный неофит может заметить и момент общности различных дискурсов, ускользающий от взгляда профессионала.

Однажды Елена Мигунова, специалист по фольклористике, поделилась со мной своими наблюдениями.

— Странные люди эти философы. И в разговорах, и в текстах они все время забывают добавлять существительные.
— Как это?
— Ну вот они пишут: прекрасное, многообразное, эмпирическое… А что именно многообразное?

Все время хочется уточнить и переспросить. Или вот ваш Лакан решает проблему соотношения воображаемого и символического. Но ни разу не уточняет, какое воображаемое или воображаемое что с чем именно символическим соотносится.

Немного подумав, Елена добавляет:
— Если я говорю, например, что я старше, то должна уточнять, старше кого. Не могу ведь я быть просто так старше…

Нельзя не отметить, что в этом взгляде, брошенном издалека, довольно точно зафиксирован общий видовой признак философских коров. Они действительно устроены на манер Чеширского кота: вот, скажем, кот без улыбки, а вот улыбка без кота, но ничто не мешает им пребывать в одном стаде.

Кстати, раз уж речь зашла о стаде. Некоторое время тому назад мне пришлось принимать экзамен по философии у студентов химического факультета. Одному из бедолаг попался вопрос о философии Хайдеггера.

Положение было бы и вовсе безнадежным, но каким-то образом юноша запомнил два тезиса из статьи Хайдеггера, переведенной В. Бибихиным. Первый тезис гласил: человек есть пастух бытия.

Второй запомнившийся тезис звучал так: человек стоит в просвете бытия. Воспроизводя эти формулировки и вставляя между ними различные слова, студент смог продержаться минуты три-четыре. Я уже хотел было поставить честно заработанную пятерку (ибо не каждый химик на такое способен), но на всякий случай спросил:
— А что же он делает там, в просвете? Просто стоит?
— Как что делает? Пасет! Пасет бытие…

О, сколько нам открытий чудных готовит свежий взгляд со стороны. Бытие как собирательное понятие, что-то вроде быдла , это ведь прекрасный контраргумент в дискурсе Хайдеггера да и самого Гегеля. В развитие темы можно написать целое эссе, вполне удовлетворяющее самым строгим дисциплинарным критериям.

Впрочем, само словосочетание «экзамен по философии» вызывает какой-то странный протест; своя доля профанации тут присутствует с неизбежностью. При этом очень важно, какова именно эта доля. Приведу рассказ Н. Б. Иванова о том, как проходит контрольная по философии в одном из американских университетов.

«Пока ассистент собирает домашние задания, где нужно было выбрать варианты ответов а, Ь, с или d, профессор обращается к аудитории:
— Переходим к следующей главе «Фауста». Почему доктор Фауст поддается искушению Мефистофеля?

Несколько студентов поднимают руки, и профессор кивает одной из девушек.
— Фауст стремится обрести знание легким путем.

Профессор отрицательно качает головой и, не вдаваясь в обсуждение, делает знак следующему участнику семинара.

— Фауст не тверд в вере, он даже не перекрестился.
— Садитесь, неправильно.
— Фаустом движет гордыня?
— Неправильно.
— ?
— Неправильно.

Наконец кто-то из студентов произносит очередную глупость, которая оказывается правильным ответом, и профессор удовлетворенно улыбается, отмечая глубокие знания попавшего в цель. После чего переходит к следующему вопросу».

Конечно, по сравнению с этой мрачной картиной самый средний семинар на философском факультете Петербургского университета выглядит чуть ли не симпозиумом Платона. Но тут многое определяет традиция.

Философы США в отличие от их российских коллег не образуют единого профессионального сообщества: специалист по феноменологии в беседе с «неоплатоником» может не найти ни одной общей темы, кроме бейсбола, — что, впрочем, не помешает им остаться довольными беседой и друг другом.

Помню, как в свое время поразил меня приехавший на конференцию в Петербург профессор из Луизианы, специалист по аналитической философии. О Флоренском, Шестове или Розанове профессор никогда не слышал, что, впрочем, не могло вызвать удивления. Выяснилось, однако, что он ничего не знает о Башляре и понятия не имеет, кто такой Левинас.

Любознательность американского профессора не простиралась дальше избранной узкой специальности, где он был автором нескольких признанных книг. Такая святая простота вызывала у российских участников конференции чувство умиления, но к этому чувству примешивалось и уважение перед нежеланием хоть чуть-чуть притвориться знатоком.

Высокомерные российские посмертники никогда не упускают такого шанса. Ярким примером может служить свершившийся в одночасье переход от диамата к собственно философии. Этот жест радикального притворства мог бы увенчаться полным успехом, если бы не жадность фраера.

Стремление подверстать прежде написанное к «текущей проблематике» оказалось сильнее, чем имитация роли нормального специалиста, продолжающего преподавать как ни в чем ни бывало.

Бережное отношение к своим диаматовским вкладам, вызывающее презрение посмертников-соискателей, приходится учитывать бесправным студентам-послушникам. Пока студенты держат фигу в кармане, но в своем будущем академическом всевластии они не оставят ни единого шанса неумелым притворщикам.

Ведущие уже сейчас свою родословную от Канта к Бодрийяру, студенты философских факультетов никогда не признают своими предшественниками или хотя бы коллегами ни Ойзермана с Глезерманом, ни Фролова со Степиным.